DUализмус. Семя льна - Ярослав Полуэктов

Звать его, если не громко, а уважительно: Пень.

Просто Пень, без отчества. И это не обидное слово, и не простое имя, а благородная Суть Его. Бог биологии. Синдром, смысл жизни и пользы после смерти.

Занесёный как-то раз в квартиру Бима пень (тогда он не был одушевлённым) является провокационным козырем при обмене на сексуальную коллекцию пепельниц Чена.

Пень верно и долго служит хозяину стулом для оздоровительно-профилактического действа, совершаемого перед стационарно прикрепленного гвоздём зеркала накануне выхода в рабочую среду.

Каждая среда у Порфирия – среда рабочая, и она же всемирно еженедельный Праздник Мастурбацьон.

Чтобы хорошо отметить праздник, надо немало потрудиться над собой.

Пенёк выручает хозяина в паранормальных играх с весёлыми шестидесятилетками, укладываемыми то вдоль, то поперёк универсального изделия.

При этом приговаривает Бим как заклинание странные слова: «В память о дедушке, в память о дедушке… и… И так раз десять». А потом вдруг задумается ни с того, ни с сего, и начинает выспрашивать, а год-то, мол, какой нынче? А ему отвечают, такой-то мол. Тут Бим начинает расстраиваться, а иной раз как разрыдается, что, мол, день рождения круглый пропустил и что теперь удачи ему не будет… и всё такое. И начинает бить поклоны. Странный этот Бим человек… Уж не сумасшедший ли он? Да вроде бы и нет. Обыкновенный чудак.

Кроме того, и в случае чего, Пень повлияет на продажную стоимость хаты.

– Это мой эксклюзив. Наследство, – утверждает и небезосновательно в течение десятилетий Порфирий Сергеевич. – Я его даже за долги не отдам. А в аренду могу. В виде исключения, разумею.

– А я и не прошу твоего пенька. Нахрен мне твой пенёк: у меня тоже есть повод для гордости. Вместо пня у меня ископаемый нос от носорога. И скоро ремонт. Рог некуда пристроить, а ты мне про пень талдычишь. Я что, член Плейбоя и завтра куплю Пентхаус?

Но, тому хочется поиметь в аренде пень, и он поправляется: «Авось подумаю ещё».

Туземскому жалко расставаться с пепельницей даже по временному бартеру (мало ли чего натрухает туда Порфирий). Но, попробовать пенёк нахаляву в качестве сексодрома он не против.

– Я к тебе как-нибудь в гости зайду. Готовь плацдарм. Пробу будем с товарища твоего брать.

– Приходи с Дашкой, – ррраскатывает губищща Бим.

Он затрагивает насущную тему. Очень уж он смокчет по Дашке. Но для Кирьяна Егоровича эта тема наисвятейшая.

– С Дашкой не получится.

– А чё так?

– Она моя.

– Пользовал? Сколь раз?

– Ещё чего! Моя и всё тут.

– Ну и прощайся тогда с Пеньком, – шантажирует Бим, веселясь.

– Я и не здоровался.

– А всё равно попрощайся.

Льдина трогается, ибо подпёрта эрегированным багром (для некоторых неудачников – сексуальнейшей в тот раз весны).

– Ч-чёрт! Тогда может так: с Жулькой приду. А чё? Жулька пойдёт. Насчёт взаимоёбли (– тогда уж «взаимоиспользования», – кричат доброжелательные критики) сами решите. А ты это… проституточку вызовешь… для меня. За твой счёт. Или с Щёлкой приду. Он забыл, что Маленькая Щёлочка (в телефоне тупо О-щё-щё, или О-ля-ля: он уже забыл, ибо обе были) … на пятом месяце беременности, и потому на пенёк может не сговориться.

А на Щёлочку у Кирьяна Егоровича встаёт сразу, стоит только подумать…

– Жаль, жаль, – говорит Бим. – Дашку всё равно хо'чу. Ой, как до чрезвычайности хо'чу ебсть ея! (ха: пользовать её). – Дашка ему – как валерьяна котишку». Так же извивается и лижет что не попадя. Просит, как минимум, чтобы по pizze пошлёпали, и чтоб драли шкирку в день по пять раз: до кити-кэт и после сливок. Глаза при этом бешеные.

Но не продаст Дашку её телохранитель и недобрый эскимос ни за какие коврижки, ни за сметану и даже золотишко. И не только жаждущему, исстрадавшемуся Биму, но никому и никогда. И ни как подарок лучшему другу Джеку Руби.

♥♥♥

Планы пеньковой передислокации, надо сказать, оборотились бы сверхпроблемами. Ну, очень комлеватый пенек, ну очень-оченно комлеватый!

Выпилен Пень из старой лиственницы, больно поди было, весит под сто-двести кило. Если бы Пень был из золота, то весил бы две тонны. Но он изваян из деревянного вещества.

У Пня с точностью до одного пересчитаны кольца.

Самые важные отмечены шариковой ручкой.

Там даты особой толщины наростов и анализ погоды тех треклятых лет, когда крестьянам приходилось туго-натуго затягивать пояса и жидко гадить опилками.

Чтобы внести-вынести Пень в квартиру через дверь потребуется очередная пилёжка.

Его – если целиком – надо грузить в грузовик, поднимать-опускать на этажи как минимум вчетвером.

Если порезать, то снова склеивать.

А если не пилить, то потребуется подъёмный кран на недетских колёсиках.

А все перемещательные операции «квартира-улица-квартира» претворять в жизнь через окна.

Хлопотные все дела.

А если везти Пень в Париж, то… о-о-о!

Вроде бы полная глупость. А Бим и до этого додумался. Причём по трезвости. Ибо он – настоящий гений. А у гениев всё не так, как у нормальных людей.

Обмен прославленной пепельницы из обыкновенного итальянского городка Вероны на Пень из сибирской тайги вероятно никогда уж не состоится.

Причины просты: лень, возраст обменщиков и приближение к границе половой катастрофы, когда уже не только лекарства, но даже волшебные пни не помогают.

Имеет значение и другая ежевечерняя привязанность: Бим на него молится.

Пень – это тотем Бима, Бог жилища Бима, Домовой электросчётчика Бима.

Разговор об обмене для Бима – к красному словцу.

Для Кирьяна Егоровича – к проформе: лишь бы поперечить Биму и подзудить Бима.

Пень Бима величав даже в убийственном флёре матового лака.

Это образец природного наследия Земли, превращенного человечеством в лице Бима в культурно-сексуальный символ.

♥♥♥

– Ну, назови какую-нибудь букву, брателло. На эту букву – како-нибудь слово. И на эту букву поговорим! Я знаю всё. Ну, всё-всё почти. Я – титан, я словарь.

Бим любит повторять этот тест после каждой восьмой забитой им пивной лунки.

Пень для Бима это ещё одна из предстариковских забав, он обожаем почти как ребёнок. Но ребёнок взрослый и повеса каких поискать, который очень даже не прочь разделить или хотя бы подглядеть увлечения своего папочки.

Когда Бим трахается на Пне, он извиняется перед ним:

– Ну прости, мил дружок, ты же видишь, что по-другому не получается. Закрой глазки, съёжься.

И это второе любимое слово на букву «П». Первое его любимое слово на «П» пусть угадает читатель, потому что редактор обяжет Чена это по сути прекрасное слово всуе не употреблять.

Пень живее всех живых.

Он друг и товарищ Бима.

Бим никогда не бросит Пень в беде.

Бим в родительном падеже предыдущего предложения сказал бы лучше так: «Пня не брошу». Или так: «Я скоро своего Пня до Парижу прогуляю». И это станет чистой правдой, так как эта идея посетила Бима накануне отъезда. И так втемяшилась ему в голову, что его товарищи не смогли возражать, а просто обхохотались в усмерть.

Более того, они решили, что это очень остроумно и будет служить им пропуском в дороге.

Таким образом, вместо матрасов и одеял в Париж к Эйфелю поехал господин-товарищ Пень.

Средмаш и евробублик

«Душа это не только абстрактное изделие, но и пять граммов великолепного, розового, дымчатого мяса…»

Теги иллюстрации:

Евробублик, черчение на столе, закрытый город Лысогорск

– Кирюха, смотри, зонтики! – крикнул Бим. – Есть смысл посидеть.

– Почему бы нет, – философски ответил Кирьян Егорыч.

О, майн гот, кажется там опять пиво!

И друзья забыли блошинку напрочь.

Они нырнули в сводчатую арку с прелестными, обглоданными нервюрами «а ля рёбрышки Нотр-Дам де Пари, свиные, германский вариант». И попали во внутренний двор Новой немецкой Ратуши.

Это мир особый. Вроде прелестной тюрьмы, камеры ли со стенами до неба (небо вместо потолка) и открытыми вратами – иди не хочу, хочешь войти – входи, посиди, испытай себя на раздвояемость души. Посиди в музейчике, на открытом воздушке, вспомни о прошлом Германии. Реформация, инквизиция, индульгенция.

С какой стороны тут показался миру Мюних?

Внутри орут и пищат киндеры. Впору повылазить из щелей всем инквизиторам и показать этим шаловникам настоящую кузькину мать, а не выставку этих расфуфыренных сисячниц с обвесками. Пока ничего не показывается. Молчат средневековые изуверы, молчат восставшие протестанты, молчат лютеры и мюнцеры. Муттеры и фатеры7 позволяют орать детям сколько вздумается. Какая вредная эта теперешняя демократия! Пожалейте же уши несчастных иностранцев.

– Бим, видишь «мюнхенского младенчика»? Да не во дворе, а на крыше. То бишь на башне. Видишь?